38 лет со взрыва на ЧАЭС: что сейчас происходит в зоне отчуждения

Самоселы

Наш новый знакомый, автомеханик Чернобыльсервиса Петро, узнав о нашем интересе к Чернобылю, решил провести нас к тем, кого называет «самоселами»: «Представляете, некоторые из них даже в дни массовой эвакуации, когда все спешили уехать, не покинули свои дома. Мы идем к таким!» Петро повел нас по улочкам Чернобыля, мимо которых уже наступали сумерки, быстро поглощая свет. Позже мы узнали, что в Чернобыле действует комендантский час, и после 20:00 любые перемещения по городу разрешены лишь в исключительных случаях. Но, похоже, нам повезло — или Петро знал, где нам можно идти, — мы не были пойманы. Ночная Чернобыль постепенно открывает признаки жизни: в некоторых домах горит свет. Есть несколько пятиэтажных зданий, где живут вахтовики, и там всегда людно и светло. Однако в целом Чернобыль остался одноэтажным, частным городом. До революции здесь проживало много евреев, примерно половина населения. В Чернобыле до сих пор можно увидеть могилу знаменитого Наума Чернобыльского — основателя хасидизма. Во время Второй мировой войны большинство евреев было уничтожено оккупантами. И если бы не последовавшая катастрофа, город мог бы напоминать Витебск на работах Шагала: маленькие, когда-то белые домики, плетеные сараи и уютные улочки.

Свет в окнах — это самоселы, люди, выбравшие жизнь среди радиационного загрязнения, с дозиметром в руках. В основном это пожилые люди, которым, по их собственным словам, уже нечего терять. В Чернобыле их около 20-30 человек.

Петро уже двадцать лет работает в Чернобыле вахтовым методом в автомастерской. «Во-первых, я люблю Чернобыль, во-вторых, здесь есть работа, а за пределами зоны её нет», — рассказывает он. Уверенно переступая забор, Петро открыл калитку: «Семеныч, открывай!» Хозяин, старый, но всё ещё бодрый человек, впустил нас: «Степан Семенович, а это моя жена, бабка Наталка.» Сначала бабушка немного испугалась, но, увидев знакомое лицо Петра, улыбнулась и пригласила войти. Внутри было несколько ветхих и немного запущенных вещей, как часто бывает у пожилых людей. Тем не менее, в каждом углу находилась большая красивая икона, что создавало атмосферу уюта и тепла. На книжной полке стояла фотография молодости хозяев, а на столе были свежие булочки, испеченные бабушкой Наталкой.

Степан Семенович и бабка Наталка — коренные жители Чернобыля. «После аварии нам предложили квартиру в другом городе, но, съездив туда, я понял, что не сможем жить на чужбине,» — рассказывает Степан Семенович. «Поэтому и остались здесь, в Чернобыле. И ничего, живем,» — добавляет он. Несмотря на то, что после катастрофы семье предложили новое жилье, Степан Семенович вернулся в Чернобыль, поскольку не смог найти себя в другой среде.

— Как вы вообще здесь выжили? Не было страшно? — спрашиваем его.

— А как же, раньше и жили. Когда случилась авария, мы как раз сажали картошку и помидоры, поэтому с голоду не пропадали. А магазин работал — ликвидаторы тоже нуждались в чем-то, — вспоминает Степан Семенович.

Город быстро опустел: к началу мая вывезли женщин, детей и стариков, позже и мужчин. Для предотвращения паники людям говорили, что они покидают свои дома на пару дней, поэтому брали с собой деньги, документы и смену белья. Как только Чернобыль опустел, началась волна мародерства. В первые дни по домам шуровали то милиция, то военные, позже уже специалисты. «Помню, в первые дни у меня были стычки с милицией. Я выходил с топором и говорил: «Верните всё, что вы взяли, иначе я вашу машину разобью на куски!» — вспоминает он с гордостью.

Контроль

Максимально допустимая доза радиации для ликвидаторов составила 25 рентген, что примерно равнялось половине нормы для военнослужащих, находящихся на зараженной территории (50 рентген). Порог острого лучевого синдрома, который может привести к летальному исходу, начинается на уровне 100 рентгенов (1 грей). Каждый день дозиметристы фиксировали полученные дозы в личных карточках. Как только суммарный уровень превышал допустимые нормы, работа ликвидатора в зоне считалась оконченной — его немедленно отправляли домой. Однако не всегда смена поступала вовремя, данные в карточках часто занижались, а уровень радиации вокруг станции был так нестабилен, что даже те, кто находился на расстоянии в 50 метров друг от друга, могли подвержены различным уровням облучения. Эффективно контролировать радиационной обстановку, даже при наличии индивидуальных дозиметров, было фактически невозможно.

Рабочие, находившиеся в непосредственной близости к взорвавшемуся реактору, но защищенные целой стеной на юге, получали дозу радиации в тысячи раз меньшую. Уровень радиации (и, соответственно, дозы облучения) в пределах 30-километровой зоны вокруг взорвавшегося 4-го реактора ЧАЭС в 1986 году отличался в миллионы раз: от нескольких десятых миллирентген в час на южной границе зоны до сотен рентген в час в некоторых местах самой ЧАЭС. С техникой же ситуация была ещё более сложной. Технология, в отличие от людей, способна аккумулировать радиацию в пыли, заведомо осевшей во всех швах кузовов и колессах, в металле и резине — везде. При выходе из зоны на всех пунктах установлены дозиметрические посты, которые измеряли уровень радиации у каждой машины. Если фон превышал допустимые пороги, ее отправляли на специальную обработку (ПУСО), где специальная техника производила мойку с применением мощной струи воды и деактивирующих растворов.

После каждой мойки проводили новые замеры; если даже после трёх раз уровень оставался высоким — машину отправляли на могильник, а её пассажиры направлялись на место назначения пешком.

Пункты специальной обработки (ПУСО) были расположены не случайно. Основной каскад состоял из четырех пунктов: Копачи, Лелёв, Рудня Вересня, Дитятки. Каждое последующее ПУСО находилось далее от АЭС и допускало только те машины, которые имели все меньший уровень радиации. Техника зачастую несла меньшую сохранность, чем люди: сотни грузовиков, тракторов, бульдозеров, бронетранспортёров и вертолетов нашли своё вечное пребывание на могильниках.

Ликвидационные меры состояли из двух основных компонентов: сооружение саркофага над разрушенным энергоблоком для предотвращения дальнейшего распространения радиоактивных частиц и деконтamination теплоемкой земли. Помимо этого была организована широкомасштабная радиационная разведка, которой занимались как военные, так и гражданские специалисты. Они осуществляли контроль фоновых уровней радиации, а также проверяли уровень заражения почвы и воды как в пределах, так и за пределами зоны отчуждения. На основе их данных принимались решения о проведении различных работ и об отборе жителей для эвакуации.

Новая угроза

Год назад, когда ЧАЭС была захвачена российскими войсками, я задумался о том, что далеко не все сценарии предсказуемы, – вздыхает Яшин. – В этой зоне хранятся запасы отработанного ядерного топлива и тысячи тонн радиоактивных отходов. Корни проблемы — это может привести к слишком серьезным последствиям. Это никто не хотел бы, чтобы произошло.

Сейчас в ЧАЭС работает инженером внучка Евгения Яшина. Татьяна, начавшая свою карьеру в химическом цехе лаборантом, теперь работает в отделе обращения с отработанным ядерным топливом. Работу она любит, но Евгений сетует, что условия труда изменились после оккупации Славутича и ЧАЭС. Сотрудникам снова вынуждено работать вахтовым методом, как это было в 1986 году.

Год после оккупации

Спустя один год после захвата территории станции сотрудникам ЧАЭС тяжело добираться до работы. Ранее они доезжали на электричках, путь до станции занимал около 45 минут — из Славутича, где жила основная часть коллектива. Но железные дороги, проходившие через Беларусь, были разрушены при начале полномасштабной войны утром 24 февраля 2022 года. Теперь работникам приходится преодолевать около 350 километров в одну сторону на автобусах. Именно поэтому они вернулись к вахтовому методу: работают неделями, не покидая зону отчуждения.

Как в 1986 году, мы всё еще работаем в условиях вахтового метода: я только что приехал на вахту и буду находиться здесь вплоть до следующего понедельника, – делится заместитель главного инженера по вопросам технической безопасности ЧАЭС Александр Новиков. – Мы преобразовали офисные помещения в места для отдыха с элементами хостела, установили душевые и стиральные машины. Контроль радиации значительно усилился, мы проводим ежедневные замеры, поскольку работники довольно длительное время проводят вблизи станции.

Что успеешь за 30 секунд?

После месяца учебы в Тоцком, Сергей Сартаков оказался около Чернобыльской АЭС. Прежде чем попасть на зараженную территорию, ему пришлось пройти несколько этапов санобработки, включая мойку машин. На вопрос о том, сталкивался ли он с страхом, Сергей Григорьевич отвечал:

— Страха не было, однако, когда я только приехал туда, ощущалось отторжение. Казалось, что организм понимал, что это не безопасно; было лишь желание лечь на кровать, не двигаться и ничего не делать.

Однако отдыхать пришло не так просто. Работа ликвидаторов заключалась в очистке крыши четвёртого реактора от ядерного мусора. Чтобы попасть наверх, приходилось следовать строгому порядку подготовки. Перед тем, как подняться на крышу, люди снимали всё ненужное, надевали защитные костюмы. Их поднимали на лифте, где они начинали свою работу.

— Работать там можно было только по 30 секунд в день, — говорит Сергей Григорьевич. — За это время мы успевали сварить шов длиной в пять сантиметров, десять раз махнуть лопатой, чтобы сбросить радиоактивные отходы вниз, а затем на смену приходил следующий ликвидатор. После этого мы отправлялись на лифте вниз, снимали одежду, шли в душ для обработки специальными средствами, получали чистую одежду, садились в автобус и возвращались в казарму. В этот день работа для нас заканчивалась — всё остальное время мы отдыхали в военной части за пределами АЭС.

После работы каждый ликвидатор проходил через дозиметр. То, что показывали устройства, могли видеть лишь специалисты, которые также делали записи о полученных дозах облучения. Тем не менее, до сих пор неизвестно, какое количество радиации получили все, кто находился на ЧАЭС.

— В один из первых дней мне записали 1,5 рентгена, это была моя наивысшая доза за три недели, — делится Сергей Сартаков. — В дальнейшем записи шли на уровне 0,8 -1 рентген, но никто из ликвидаторов до сих пор не знает точно, какое облучение они получили. Возможно, фактические цифры были намного выше официальных показаний.

Несмотря на тяжелые условия, в казарме царила довольно обычная жизнь. После работы проводились концерты, ликвидаторы искали, чем заняться: играли на гитарах, дружили — со всех уголков Советского Союза присылали людей, чтобы выполнять свою задачу. Если из Оренбурга призывались уже состоявшиеся граждане, то, например, из Одессы — целые полки солдат-срочников, молодые ребята. В казарме могли собираться узбеки, украинцы, башкиры. Сергей Григорьевич утверждает, что ни один человек из Чернобыля не сбежал, все честно отработали положенный срок. Кроме этого, тех, кто не хотел работать в загрязненных зонах, отправляли на более спокойные работы, такие как уборка в военной части, но таких было немного — большинство стремились быстрее вернуться домой. Поскольку как только накапливалась определённая доза радиации, тех, кто работал в зоне, сразу же отправляли обратно.

Сколько стоит здоровье?

Сергей Григорьевич вернулся домой через 21 день, и, как сам говорит, его жизнь началась заново.

— Сначала жена просто водила меня под руки, — вспоминает он. — Когда я уезжал, весил 75 килограммов, а вернулся в весе 64 килограмма — худой и слабый.

Проблемы со здоровьем тут же дали о себе знать. Постоянные головные боли и обострившаяся болезнь желудка. На свои средства он с женой приобрел путёвку в санаторий, чтобы поправить здоровье. Ещё до отправки на ликвидацию у Сергея Григорьевича обострилось заболевание желудка, но оно не помешало ему попасть на крышу реактора. Однако после возвращения желудок снова начал вызывать дискомфорт, а в 1988 году состоялась операция. Позже была обнаружена опухоль в правом легком, которую также пришлось удалить. Сергей Сартаков делится: сейчас у него больше заболеваний, однако это также можно объяснить возрастом.

— Я в целом не жалуюсь на жизнь, считаю, что все сложилось хорошо, пенсионные выплаты хватает, — говорит он, сознательно избегая упоминания конкретных цифр. — Сыны выросли, подарили пятерых внуков, они знают о том, где я был, — мне пришлось рассказать, когда они увидели мою медаль за заслуги перед Отечеством второй степени.

Каждый год Сергей Григорьевич встречается с другими ликвидаторами, с которыми вместе проходил обучение в Тоцком. Он продолжает поддерживать связь с четырьмя товарищами, двое из которых уже, к сожалению, ушли из жизни.

— 26 апреля — это день памяти, — говорит Сартаков. — Но на поминки я не хожу: атмосфера тяжелая, да и порой люди забывают, зачем собираются и превращают это в обычные посиделки. Я поминаю всех по-своему — тихо, но с благодарностью.